О чем спектакль день опричника. Отзыв о спектакле «День опричника» — театр Ленком

Читать Владимира Сорокина - труд и счастье. Бездна ассоциаций, упоенное словотворчество, чертова смесь эпох, абсурдятина ситуаций и поступков, жуткие предвидения, вечная турбулентность и полное отсутствие гравитации как указующего ориентира.

Ставить Сорокина в театре - задача неподъемная, но так мощно влекущая, что Марк Захаров шел к реализации "Дня опричника" десять лет - гипнотически и безнадежно, как кролик в пасть удава. Или, точнее, как целая страна гипнотически и безнадежно следует проложенному антиутопией курсу. Премьера состоялась, результат ни на что не похож и похож сразу на все - как сам Сорокин.

Первое, что взял Захаров, - пестрота метода. Где все возможно и все органично - от смутных параллелей до прямых подсказок и простеньких метафор наподобие часов, резво идущих вспять. Где совершенно необязательно сцеплять действо единым сюжетным стержнем - и здесь на помощь приходит параллель главная, литературная, классическая: гоголевские "Мертвые души", которые тоже делали срез всей толщи русского общества, не страшась хирургической стерильности эксперимента, и которые в любом театре становятся бобслеем ярких концертных выходов.

Действие благоразумно отнесено еще на сотню лет дальше - в не случайный 2137-й год. Любимая Сорокиным китайская тема заявлена еще до открытия занавеса: труба с иероглифами несет в Китай белое русское топливо, мерно постукивает занавес из бамбука. В сценографии Алексея Кондратьева державное золото эффектно сочетается с мрачным, черным, устрашающим. Начало повести сохранено: пробуждение Комяги, главного опричника (могутный Виктор Раков), от сладкого сна про белого коня, и затем визит охранной стаи к врагу государства Куницыну и его уничтожение. А вот насилие над вдовушкой будет имитировано Комягою и заменено давней и тайной любовью, потому что мрака сорокинских фантазий не выдержал даже Ленком - понадобился свет в конце туннеля. Пусть мистический, божественный, с Богородицей, которой уподобится вдовушка к финалу, с перспективным младенцем на руках и с бегством в никуда - только бы отсюда. Но это уже к концу второго акта, где в оруэлловские реалии вплетутся ноты фирменного ленкомовского романтизма - с рок-оперной статуарностью поз и прорывом, несмотря ни на что, к надежде на авось. В роли вдовушки Александра Захарова, у которой фантастическая задача совместить несовместное: беспросветное с просветленным.

Захаров шел к реализации "Дня опричника" десять лет - гипнотически и безнадежно, как кролик в пасть удава

А между стартом и финишем - цепь концертных выходов, актерских бенефисов, явление народу ключевых образов смутного времени. От Распутина в юбке - ясновидящей Прасковьи Мамонтовны (упоительная роль Татьяны Кравченко), смышленого оруженосца Федьки (Антон Шагин) и воеводы в отставке князя Собакина (еще один короткий, но яркий концертный выход - точнее, выезд - Леонида Броневого) до Государя (Дмитрий Певцов) - полного скорби за все скверны человечества, но непредсказуемого даже для самого себя. Отца-кукловода этого летаргического, выпавшего из времени царства, где не поймешь, какой век на дворе - то ли сословный XVIII с плетьми, дубинами да острогами, то ли технологичный XXI с мониторами да телегруппами. Весь остальной мир отлетел куда-то в тартарары, между ним и Россиею непроходимая стена воздвигнута, все борзописцы-пасквилянты давно перевешаны, русской классикой отапливают помещения, и каждое веское слово государево порождает в нижестоящих членах общества трясучку.

Оба акта предваряют взятые из сорокинской "Теллурии" монологи. Их возглашает Демьян Златоустович (Иван Агапов) - не то поп, не то боярин с золотым гербом на груди. Взгляд его тяжел, монологи длинны и поначалу как бы связны, идеологичны и категоричны, но вскоре транспонируются в зону абсурда и становятся угрожающе бессвязны. Зал здесь замирает, потому что слишком это похоже на речи телевизионных вещунов: каждый термин в отдельности ясен, и смыслы их разнообразны, от патриотизма и сатанизма до смартфона седьмого поколения, но все они стекают в одну воронку - в злобу неизбывную, причем ко всему сразу. И все они парадоксальны и на слух невероятны, как, например, православный коммунист. И все они, однако, отражают гипотетическую реальность, включая и ту, что забрезжила уже после публикации "Дня опричника". Из "Теллурии" взят и центральный образ спектакля - сверкающий гвоздь-меч, которым утыкана сцена и которым пронзены мозги подданных.

Спектакль-импровизация ушел от повести очень далеко, но сохранил ее дух и ее вкус к лукаво простодушной витиеватости стиля и слова, к "многосторонним маньякам", ко всем этим "бздык-бздык" - бессмысленным и беспощадным. В нем хорошо гуляет некий народ-богоносец, с рыком грозным восстает из пепла серого и потом варит суп с котом в буквальном смысле слова.

Спектакль-пунктир, спектакль-дайджест. Его хочется пересмотреть - чтобы уловить упущенное в этом перенасыщенном вареве, уловить и просмаковать. И перечитать вдохновившую его повесть - все, что осталось за кулисами. И снова погрузиться в гипотетическое будущее, где воздвигают памятники Ивану Грозному и Малюте Скуратову. И снова думать, что оно, авось, никогда не наступит. Сказано же - антиутопия.

Действие, правда, перенесли «через 100 лет после премьеры», но кого это может смутить? К эзоповым ухищрениям давно привыкли все, в будущее никто не верит, а настоящее - вот оно, более чем наглядно и узнаваемо. Даже первая бросающаяся в глаза декорация, газовая труба с китайскими иероглифами, кажется атрибутом сегодняшним.

Декорации, раз уж зашла о них речь, в «Дне опричника» выразительные, пусть Алексей Кондратьев не обладает таким индивидуальным почерком, как покойный Олег Шейнцис, ушедший из жизни ровно десять лет назад - тогда же, когда родился замысел этого спектакля. Подвижные гигантские конструкции четко указывают на незначительность человека в рамках системы, часы идут назад, на стенах висят волчьи головы, посреди сцены возвышается ржавая ракета. В опричной России неважно, какой год: всегда здесь и сейчас. День опричника - и день сурка, он такой же, как остальные дни.

Во всяком случае, так было у Сорокина, ответившего своим днем бодрого палача на хрестоматийные 24 часа из жизни жертвы - основу основ неформальной советской литературы, солженицынский «Один день Ивана Денисовича». У Захарова все несколько иначе: его Комяга (Виктор Раков , абсолютно органичный в роли деловитого карателя) просыпается опричником, а закат встречает свободным человеком. В его жизни этот день поворотный.

Здесь первая и, вероятно, важнейшая претензия к ленкомовской инсценировке. Сразу можно было предположить, что апофеоз сорокинского гротеска, «опричную гусеницу», Захаров на сцену переносить не будет: какой возрастной рейтинг ни ставь, как ни закавычивай ритуальную гомосексуальную оргию в кругу спецслужбистов-убийц, все равно подведут под статью (а если нет такой статьи, придумают специально). Однако худрук «Ленкома» пошел дальше. Он ввел в сюжет любовную линию, сделав главной героиней - к финалу вырастающей и вовсе в Богородицу - вдову Куницыну и, соответственно, свою дочь и любимую актрису Александру Захарову .

Можно сколько угодно критиковать несколько однообразную манеру Захаровой или даже злорадно вспоминать ее возраст, якобы непригодный для романтического материала. Однако в этом театре она безусловная звезда, ее появление на сцене встречают едва ли не овацией; сама же условная стилистика режиссуры позволяет принять любое допущение в области кастинга. Но не в драматургии. Проблема с вдовой Куницыной в том, что она выводит сорокинское повествование в иную, не органичную ему плоскость. Выдающийся душегуб Комяга, даже гордящийся своим душегубством, вдруг предстает перед нами застенчивым мальчиком, который влюбился в незнакомую женщину - да так, что послал к чертям всю свою карьеру. В рамках самой общей театральной абстракции в такое не поверить никак, ни за что.

Чтобы стало понятно, вспомните «Убить дракона» , последний кинофильм Захарова, где нежную деву Эльзу держал в невестах правая рука Дракона - карьерист и мерзавец Генрих. Играли их те же Захарова и Раков. Теперь представьте себе финал той истории, в которой Ланселот гибнет, а Генрих исправляется, предлагает Эльзе побег - и так влюбленные ускользают от тирана-ящера. Можно такое себе представить? Даже в полном надежд 1988-м, когда вышел фильм, - маловероятно. А сегодня, когда день опричника действительно настал, и подавно.

В остальном, как оказалось, эклектичная эстрадная эстетика «Ленкома» не так уж противоречит велеречивому монолиту филигранной сорокинской сатиры. В спектакле полно отсебятины, и часто веришь в нее без труда: если такого в книге не было, то могло бы быть. Номер с ясновидящей Прасковьей Мамонтовной (Татьяна Кравченко), помыкающей китайскими рабынями и топящей печь собраниями сочинений русской классики, - из числа таких. Как и дуэт государя - Певцов превосходно играет кого-то наподобие Дракона с его тремя разными головами, меняя интонационные регистры на ходу, - с его зятем, графом-извращенцем Урусовым (Александр Сирин). Фактурный Сергей Степанченко оказался идеальным Батей, приближенным силовиком. Лучшая роль спектакля, вне сомнений, принадлежит Ивану Агапову : его персонаж, загадочный Демьян Златоустович, выходит в начале первого и второго акта, чтобы выразительно прочитать залу проповедь из : «Аще взыщет государев топ-менеджер во славу КПСС и всех святых для счастья народа и токмо по воле Божьей, по велению мирового империализма, по хотению просвещенного сатанизма…»

Макаронический волапюк Сорокина гениально передает кашу в мозгах, где сложное сплетение давно потерявших смысл штампов убило даже намек на любую идеологию или веру. Но Захаров противоречит писателю и самому себе: нет, не убило, и в кромешной тьме можно полюбить, и спастись тоже, а за ночью последует рассвет. Трудно сказать, чего больше в этом катастрофически неровном, но все же неординарном спектакле, прекраснодушия или отчаяния, идеализма или цинизма (ведь публика любит хеппи-энды). Ясно лишь одно: Сорокин искал и безошибочно нашел в обычном, похожем на нас человеке опричника, а Захаров все еще надеется отыскать в опричнике человеческое.

— казалось бы, на антиутопиях и постмодернистской сатире писателя выросли и сформировались другие, более поздние поколения. Интересно, что поставил именно сейчас — в принципе, Сорокина ставили: в Театре на Юго-Западе, в «Практике». Но ставили мало и давно — во времена, когда мат еще не запрещали законодательно, а надрывные разговоры про духовность казались еще дурным тоном. В Театре на Юго-Западе шли «Dostoyevsky Trip» и «Щи», в «Приюте комедианта» ставил «Не Гамлет» по пьесе «Дисморфомании», в Национальном театре Варшавы Константин Богомолов делал «Лед» (а сейчас снимает фильм по рассказу «Настя»).

И все же сегодня, в 2016 году, сама фамилия Владимира Сорокина на афише буржуазного «Ленкома», куда богатая публика приходит смотреть на звезд, кажется вызовом и пощечиной общественному вкусу.

Собственно, показательна и реакция премьерной публики — «День опричника», как любой, в общем-то, современный материал, не объединяет, а, наоборот, становится объектом полемики. На «Дне опричника» большая часть зала сидит тихо, напряженно, многие — с растерянными лицами: слишком уж непривычен и сам материал, и язык; слишком не вяжутся все эти публицистические игры с низовой культурой с репертуаром «Ленкома» последних лет (если не брать во внимание спектакли , которые все же были каким-то отдельным театром на этой площадке).

В очевидном конфликте с настороженным большинством — группки просвещенных, рассеянных по залу: то там, то здесь раздается оглушительный, но, в общем, довольно одинокий, понимающий и сочувственный смех.

Ленкомовский Сорокин, несмотря на серьезные пертурбации, произошедшие с оригинальным текстом, при всех своих зрительских качествах — динамичном ритме, ярком, почти шутовском иногда существовании актеров, обилии юмора, порой грубоватого, — создает в зале поле для дискуссии.

«День опричника» в «Ленкоме» — это не инсценировка. Это самостоятельная пьеса, написанная в театре, в основе которой — избранные места из двух повестей Сорокина.

Помимо «Дня опричника» здесь опознаются тексты из «Теллурии»: молитва государева топ-менеджера, в которой все «измы», все возвышенное и низкое, сиюминутное, слились в густой ералаш, предваряет и первый, и второй акт спектакля.

В расшитом облачении церковного иерарха начинает с пафосом и благостью, чтобы к финалу в отчаянии сбросить с себя головной убор и прыгнуть в бездну; во втором акте его тон — тон полусумасшедшего диктатора, глаза блуждают по залу, а в речи латынь мешается с немецким.

Повесть Сорокина — трезвая футурология, подробное описание российского государственного устройства в ближайшем будущем, антиутопия, которая к 2016 году в каких-то своих важных деталях оказалась пророческой.

Недаром еще недавно в интернете встречались шутливые просьбы к Сорокину больше ничего не писать, так как едкие его сатиры оборачиваются реальностью, в которой приходится жить.

Даже радиопередача «Русский мат в изгнании», которую опричник Комяга слушает на вражеской, эмигрантской волне, отозвалась в соответствующих недавно принятых законах. Повесть Сорокина описывает будничность, описывает нравы новой элиты, новую иерархию и идеологию, слепленную из огосударствленной веры, из кастрированной истории, имперских комплексов и ненависти к чужому. Описывает реальность, в которой дремучее Средневековье подружилось с новыми технологиями, а патриотизм — с круговой порукой и экономикой, выстроенной «по понятиям» из 90-х.

В мире Сорокина все одним цветом, и каждый персонаж встроен в систему. В спектакле Захарова не будничность, но приключение, и здесь, как в традиционной пьесе, конфликт очевиден и добро в открытую противостоит злу.

Герой Виктора а опричник Комяга отказывается от почетной привилегии первым насиловать вдову обезглавленного сотника, попавшего в опалу. Та, в свою очередь, бравируя дерзостью, просит заступничества, просит вернуть ребенка, которого государев целовальник манерный Аверьян забрал, как полагается, в приют. Пережив ряд передряг, встретившись с государем, царицей, слетав к ясновидящей Прасковье Мамонтовне, Комяга и его верный адъютант Федька оказываются в опале. В финале вдова сотника Куницына, как из 2137 года, прижимает к себе кулек с младенцем и молится, опустившись на колени. Все трое бегут они по скользящей дорожке в надежде вырваться из системы, добраться на белом коне до океана.

А за их спинами, прижавшись к кулисам, помахивают копьями и деревянными молотами опричники и сжимают в руках микрофоны журналисты в серых пиджачках и рыжих, хипстерских, брюках.

Расстановка сил в спектакле подчеркнута и манерой существования актеров — пожалуй, только Раков и , играющий Федьку, лишены здесь очевидно комических черт: Комяга — обобщенный образ человека, не порабощенного драконом (именно фильм Захарова «Убить дракона» по притче Шварца вспоминается, когда смотришь этот спектакль), даже сквозь его конформизм, сквозь его недалекость пробиваются естественные движения души. Все остальные — именно персонажи, маски, вылепленные с разной степени подробности и оригинальности.

Государь Платон Николаевич в исполнении — целая серия разных личин: от картавой пародии на киношного царя, встающего на цыпочки, дабы продемонстрировать военную выправку, до отечественного хама, рявкающего на подчиненных.

Ясновидящая Прасковья () на троне из неотесанных бревен словно персонаж из сказки «Про Федота-стрельца» Филатова, былинная ведьма советского похмельного розлива. Кричит на китайских щебечущих прислужниц, «зассых поднебесных», ругается смачно и заковыристо, да и вообще говорит репризами. Впрочем, и вся ее роль, выстроенная грубо, репризно, как будто отдельный, вставной номер спектакля. Самым интересным получился Урусов, попавший в опалу зять государя, уличенный в извращенных пристрастиях, — играет его подробно, со множеством характеристик: осторожно пристраивается к покровителю; как нашкодивший школьник, теребит модные брючки, говорит аккуратно, по-змеиному, шажки тоже делает опрятные, мелкие, и весь он какой-то скользкий, текучий — бог мимикрии.

Спектакль Марка Захарова меняет не только сюжет, но и язык Сорокина: в повести «День опричника» мата совсем немного (так как запрещен законом государевым), зато он яркий, емкий, сухой.

Персонажи спектакля разговаривают по-другому — на полуцензурном сленге, с множеством производных от известных корней, с какими-то эвфемизмами, звучащими как-то мусорно, как-то гораздо противнее, чем мат как таковой.

Впрочем, в этом насилии над сорокинским языком тоже можно увидеть смысл: это про то, как забота о чистоте и благонравии вкупе с идеологической узостью и цинизмом делает из живого неживое, заменяя природное слово натужно сочиненной конструкцией.

Марк Захаров ставит спектакль по повести Владимира Сорокина «День опричника»

Сенсационная новость. Марк Захаров ставит «День опричника» Владимира Сорокина, злую антиутопию о России будущего и новом Средневековье. “Ъ-Lifestyle” удалось договориться о встрече и расспросить худрука «Ленкома» об этой работе, а заодно об отношениях с властью, псевдопатриотизме и русской идее. О Константине Богомолове, разумеется, мы тоже спросили.

Марк Анатольевич, сейчас вы работаете над спектаклем по повести Владимира Сорокина «День опричника». Расскажите, что побудило вас взяться именно за этот материал.

Сорокин - удивительный писатель, эпатажный. Что-то может резать ухо и вызвать негативные эмоции, но при этом не отнять глубины. Его «День опричника» - это замечательная сатира, сегодняшние «Мертвые души». Сорокин описывает воображаемое российское государство. В программке будет значиться, что действие происходит через 100 лет после премьеры. Все-таки не 2027 год, как в оригинале. Хочется подальше, чтобы не нести излишней ответственности.

- Сорокина часто называют пророком. Параллели с сегодняшним днем, прямо скажем, пугающие.

К сожалению, сейчас непростой период нашей истории. Многие фантастические вещи вдруг обретают свое естество. В «Дне опричника» сконцентрированы фантастические моменты, которые, по мнению автора, могут восторжествовать в нашем отечестве. Некоторые наши комплексы, идущие от славянофильства и какого-то преувеличенного представления о достоинствах нашей истории.

- Вы шли к этой постановке девять лет. Почему именно сейчас?

Действительно, я давно пробовал приступить к Сорокину. Даже начал репетировать, но потом работу законсервировал. Мне показалось, что у меня что-то не складывается и я слишком глубоко залезаю в сферу власти. А мне, скажу вам честно, не хотелось бы обострять взаимоотношения московского театра «Ленком» и наших властных структур. Была взята пауза. Когда же захотел вернуться к произведению снова и обратился к Сорокину, у него почему-то возникло негативное отношение к этой идее. Он был уверен, что время уже прошло. Я стал рыться в справочниках, нашел любопытный факт: в 1842 году были опубликованы «Мертвые души». И стал убеждать Сорокина: «Ну, как же так, я вас считаю продолжателем традиций наших классиков, разве возможно, что “Мертвые души” в 1842 году были интересны, а в 1843-м или 1844-м уже никуда не годились». Убедил. Мы заключили контракт, и он согласился на то, чтобы я сделал все по-своему. Это как в кинематографе - он уступил свое право театру, разрешил нам сделать собственную сценическую версию.

- Вы сами написали инсценировку?

Да, я включил в нее «День опричника» и некоторые фрагменты из «Теллурии». Сорокину очень хотелось, чтобы была «Теллурия». Мне - нет, но я смирился. Там тоже есть интересные вещи. Хотя и уступающие «Дню опричника».

- Как вы обошлись со сценами насилия, гомосексуальными сценами?

С гомосексуальными сценами я, честно говоря, не стал связываться. Уж очень это проблема больная, сложная, многосторонняя. А что касается некоторых слов и словечек, которые Сорокин себе позволяет, мы на свой страх их оставили и произносим со сцены. Если не будет некоторой резкости, народной грубости, не будет и Сорокина. Так же, как в спектакле «Вальпургиева ночь» по Венечке Ерофееву,- текст произносится практически без купюр. Сейчас, правда, думаем, как снять фильм-спектакль. На телевидении железное требование - обойтись без «эдаких» слов. В некоторых случаях это реально. А в некоторых невозможно.

- Сорокин - злой писатель. Как вы считаете, может ли злая литература быть целебной?

Может. Сорокин, действительно, злой писатель, но у его текстов комедийная первооснова. Он по большому счету комедиограф, всегда посмеивается над своими персонажами. Так же, как смеялся Гоголь. Например, Плюшкин - это очень страшная фигура. Но и она в конце концов вызывает комедийное восприятие. Он - проявление некоторых сторон нашего национального характера. Кстати, замечательно, что Гоголь не ездил по городам России и не высматривал своих персонажей. Он писал в каком-то смысле о себе, о том, что в нем самом заложено. Это самое правильное и интересное. Думаю, что и Сорокин не бытописатель, а исследователь нашего сознания и подсознания.

Сегодня в Москве сделать спектакль, о котором критики напишут «надо смотреть», невероятно трудно.

- С каким настроением вы работаете сегодня. Смех над абсурдом вокруг или все-таки тревога и пессимизм?

Тревога и пессимизм присутствуют, но преобладает все-таки комедийное отношение ко всем этим историям. Я надеюсь, что Россия убережется от возможных перегибов. Не знаю даже, как это назвать, какое-то старомодное слово мне пришло в голову - перегибы сталинского периода. Нет, это не перегибы, это комплексы. Наши химеры, которые дремлют в сознании и при некотором стечении обстоятельств могут материализоваться. Не дай бог. Об этом и ставим спектакль.

- В советское время цензура свирепствовала, и ваши постановки запрещались. Не боитесь повторения?

Не боюсь. Хотя возвращение цензуры возможно. Но скорее расцветет самоцензура. В советское время это решалось где-то на уровне Политбюро, например, вопрос о «Юноне и Авось». Можно или нельзя ее показывать за рубежом. Сейчас идет перестраховка на нижних этажах нашего руководства. Но я надеюсь на лучший вариант. Что мы всегда сумеем сделать то, что хочется.

Вы сейчас говорите о «Ленкоме». А если говорить о тенденциях вообще, о новой театральной политике, о требовании ставить корректные постановки?

Меня озадачивает закон о культуре. Запланировать шедевр в кабинете руководителя невозможно. Надо помогать талантливым художникам (как определить, талантлив человек или нет, отдельный большой разговор), но оценивать с точки зрения закона нельзя. Если вам покажут современную живопись и потребуют ответить, где генеральная линия, а где побочные и нежелательные, вы не ответите. Это трудно. Вещи, которые сначала кажутся абсурдными, потом превращаются в многомиллионные полотна. «Черный квадрат» Малевича, если бы его в свое время провезли по нашим губерниям и спросили у простых людей «что вы думаете?», 80–90% отнеслись бы к картине как к злой шутке. А на самом деле это соприкосновение с космосом.

Чтобы поддержать таланты, вы пригласили в свой театр Константина Богомолова, а по слухам еще и Тимофея Кулябина?

Кулябина я поддержал в момент обострения взаимоотношений между ним и так называемой православной общественностью. Позвонил ему по телефону и сказал, что он может рассчитывать на наш театр. А что касается Константина Богомолова, безусловно, да. Мне было важно, чтобы труппа и артисты соприкоснулись с другой технологией, другим театральным мировосприятием. Это полезно, несмотря на все риски.

- Что вам близко в его эстетике, что, возможно, нет? Влияете ли вы на его работу?

Когда я приглашаю человека в театр, я не встреваю и не давлю. В моей жизни были такие моменты, когда я находился под давлением художественного руководства театров, где работал. Эту традицию мне не хочется распространять на «Ленком». Мне нравится богомоловское увлечение формой, его непредсказуемость. Эпатажность. Она необходима, чтобы театр был разнообразен. Но я понимаю, что это может не всем нравиться. «Борис Годунов» вызвал массу негативных отзывов. Но и позитивных тоже. Во всяком случае люди охотно раскупают билеты. Для сегодняшних рыночных отношений это немаловажно.

- Как реагирует труппа?

До меня резких откликов не доходит. И потом - после премьеры появляется пресса, где многих хвалят. А артиста надо хвалить. Он без одобрения существовать не может. Поэтому даже если сомнения и недовольство во время работы есть, потом они испаряются. Актерская радость и позитивные эмоции преобладают.

- Кто занят в «Дне опричника» из ленкомовских звезд?

Там у нас звезда на звезде. И это вызывает сложности во время репетиций, ко мне постоянно подходят с просьбами отпустить на съемки. Пока я отношусь к этому терпимо. Мы все-таки премьеру играть будем осенью, сейчас я готов пойти на компромиссы. Главную роль играет Виктор Раков, который очень вырос, стал надежным хорошим артистом. Играет Иван Агапов, Татьяна Кравченко, Александра Захарова, молодежь выходит в роли опричников. Пока на репетициях все это выглядит очень хорошо. Не знаю, что будет потом.

- Возникают ли во время репетиций какие-то споры?

Честно скажу, в меня так верят артисты, это даже иногда пугает. Поэтому никаких споров со мной не ведется, какую бы я глупость ни сказал, это воспринимается как вещь разумная. Потом я сам могу оценить неудачу. Спектаклем «Тиль» в 1974 году я завоевал прочный авторитет в труппе, и со мной никто не конфликтует.

- Вряд ли это можно расценивать как положительный момент.

Совершенно верно. Один-единственный человек, который мне грубил,- Григорий Горин. Только он мог сказать: «Марк, ну какую-то пошлятину ты делаешь, как тебе не стыдно, как ты мог это допустить». Но тут же, почувствовав мое смятение, говорил: «Надо так и вот так попробовать». Иногда подсказывал реплики в спектаклях, к которым не имел отношения.

- А вы сами человек сомневающийся?

К сожалению, очень. Я постоянно мучаюсь: а так ли, не так ли, будет ли это интересно. Сегодня в Москве сделать спектакль, о котором критики напишут «надо смотреть», невероятно трудно. Мы живем в поле информационных бурь, вихрей. В Москве 80 театров на бюджетном финансировании. И мы как-то в присутствии президента за вот этим вот круглым столом говорили о том, что, когда тебя спрашивает друг «куда пойти?», возникнет ну, пять названий, ну, шесть. Но не 80.

Театральное искусство не должно быть абстрактным. Кандинский создал замечательные полотна, но его пример в театре невозможен.

- Есть что-то, что вас радует в стране, несмотря ни на что?

Молодое поколение. Когда я занимался преподавательской деятельностью, я часто замечал, что мои ученики умнее, чем был я в их возрасте. Они не просто восхищаются мастером, они требуют к себе внимания, чтобы их научили и «упаковали». Глубоко изучают литературу, знают ее. Это умные люди. Правда, не все остаются в театральной сфере, уходят на телевидение, в кинематограф. Но это правильно. Кто-то мне рассказывал, что в Англии театральное образование дается с прицелом, чтобы человек мог устроиться не только в театр. Главное - сумма познаний в искусстве. Это и есть хорошее театральное образование.

- Большинство этих хорошо образованных и умных молодых людей предпочитают уезжать из страны.

Это проблема, требующая специальных и серьезных исследований. Когда-то во время гастролей «Ленкома» два наших артиста там остались. Один дублировал Караченцова, сейчас работает швейцаром в Америке. Вторая - способная актриса - у нее свое маленькое кафе на 3–4 столика. Незавидная, на мой взгляд, работа и карьера. Невозможно вписаться в западноевропейское или американское искусство, если ты воспитывался в России. Театральное искусство опирается на великий пласт культуры. Это источник, который питает человека всю его жизнь.

- Вы могли бы назвать себя патриотом?

Да, конечно. Только мне это слово не нравится. Очень часто люди бьют себя в грудь, объявляя себя патриотами. У меня это вызывает сомнения в действительности признания. Это как взаимоотношения с Богом и верой, вещь интимная. И проявляться она должна корректно, осторожно, умно.

- Все сегодня ищут русскую идею, если бы вам задали вопрос, в чем она, вы смогли бы ответить?

Солженицын верно сказал про необходимость беречь нацию, помогать тем людям, которые оказываются за пределами прожиточного минимума. Таких очень много. Большой долг у нашего руководства перед населением страны. И долг этот неоплаченный.

- Театр, которым вы занимаетесь всю жизнь, для вас это башня из слоновой кости или площадка для дискуссии?

От того, что происходит вне стен театра, нельзя абстрагироваться. И я уверен: должно входить корректными тонкими образованиями в спектакли, в искусство. Театральное искусство не должно быть абстрактным. Кандинский создал замечательные полотна, но его пример в театре невозможен.

- Главный урок от жизни, который вы получили?

Бережно относиться к своему здоровью. Ибо авторский театр так несправедливо устроен, что от самочувствия главного человека, худрука очень многое зависит. Если встал утром с головной болью или у тебя температура, это отражается на работе большого коллектива, который не виноват в том, что ты заболел.

Наталья Витвицкая

- Марк Анатольевич, интересен все же сам выбор произведения - сколь сложно было его ставить?

Это очень сложная работа, и шла она в два захода. Первый был несколько лет назад, когда я познакомил Сорокина со сценическим текстом, он одобрил, и всё было ничего, но начались репетиции, и я почувствовал, что не готов решить проблему - перенести текст, сделав из него сценическую версию. И я всё законсервировал. Отложил. И сравнительно недавно снова вернулся, но, к моему удивлению, Владимир Георгиевич к этому отнесся не очень хорошо. Он сказал, что когда я первый раз взялся - это было актуально, а сейчас актуальность утрачена. Таким образом, я еще раз убедился, что даже самые замечательные авторы не всегда понимают значение собственных произведений, не всегда прогнозируют их судьбу в культуре.

- И чем закончились переговоры?

А тем, что он уступил право на использование его текстов в нашем театре (как это бывает в кинематографе), наши продюсеры выплатили гонорар. И я снова взялся за «Опричника», но с большим энтузиазмом, и с большей уверенностью, что это должно получиться...

- То есть Сорокин никакого отношения к постановке, ну как, не знаю, соавтор инсценировки, не имеет?

Нет. Он имеет отношение в том смысле, что попросил меня использовать в «Опричнике» его новые тексты, в частности, роман «Теллурия». Я пообещал это сделать. И совет оказался хорош, потому что у нас перед началом первого и второго актов появляется такой персонаж как Демьян Златоустович (играет народный артист Иван Агапов), говоря комедийно-абсурдистские, немного бредовые монологи, целиком взятые из «Теллурии». Монологи эти намекают на ту путаницу в наших мозгах, которая, увы, сейчас имеет место.

В спектакль привлечены все ведущие артисты... правда, во время репетиций многие из них подходили ко мне с проникновенными словами - кого-то срочно отпустить на съемку, на кого-то уже проданы все билеты в Сызрани и невозможно отменить. И вот здесь я лавировал, хотя мне это стоило некого нервного напряжения.

- Вы намекаете, что они пытались устраниться?

Нет-нет, просто они все очень востребованные люди, съемки помогают артисту, укрепляют к нему доверие, так что где-то я даже радовался за них. Состав очень интересный - Виктор Раков, Сергей Степанченко, Дмитрий Певцов, Александр Сирин... Леонид Сергеевич Броневой. Ему, может быть, в чем-то и трудно иногда, но... у него небольшая роль - роль специально для него, уж очень мне хотелось, чтобы он появился на сцене, потому что с Броневым связано слишком много радостных впечатлений в моей жизни.

- Сколь долго ставился спектакль?

На «второй заход» потрачено что-то в пределах трех месяцев...

- А оставлены ли элементы ненормативной лексики?

В какой-то мере это оставлено, правда, в тех дозах, - я это проверил собственным вкусом, - насколько это допустимо. Как это было допустимо у наших великих писателей, начиная с Толстого и Пушкина, наполнявших - по надобности - свои тексты «народными грубостями». Но - повторю - всё в пределах, ведь я понимаю, что со сцены нельзя говорить всё, что написано на бумаге.

- А тяжело шла работа?

Нет-нет, для меня и моих товарищей работа была очень увлекательной, и к этому энтузиазму подключилась вся постановочная часть, что меня очень радовало. Прониклись все. И болели за спектакль.

- Но все-таки, в какие болевые точки вы бьете своим «Опричником»?

Главное тут - это предостережение большого художника: если мы сегодня не внесем некоторые поправки в наше общественное мышление, то можем скатиться к героизации всех абсолютно исторических персонажей, не разбирая их значимости и нравственной сути. Вот поэтому у нас и возникают такие , как иные памятники... И если послушать политические передачи, всех нынешних аналитиков, то получается, что мы - «единственное место на планете, где царит благодать, царит нравственное просветление, одухотворение, а все другие струны - погрязли в деградации, грехе и недостойны внимания».

Все, понятно, к нам враждебны, все - наши враги на планете, и это нас стимулирует на большие урожаи, на новые изобретения, на улучшения в военной сфере... и вот Сорокин как раз смеется над этой «богоизбранностью», будучи человеком остроумным. Хотя его юмор неожиданный, эпатажный иногда, отдает каким-то черным юмором, но, тем не менее, Сорокин смеется так, как смеялся над этим Гоголь. Поэтому Сорокин для меня лично - продолжатель великой гоголевской традиции в нашей литературе.