Обзор пьесы свои люди сочтемся. Особенности композиции комедии «Свои люди – сочтемся» и ее сценическая судьба

ГЛАВА 2 Начало. «СВОИ ЛЮДИ - СОЧТЁМСЯ!»

Островский вошёл в литературу сразу как сложившийся писатель: всероссийскую славу принесла ему комедия «Свои люди - сочтёмся!», первоначально названная «Банкрот» и опубликованная в 1850 г. в журнале «Москвитянин».

Жадность и прямо-таки восторг, с которыми русское читающее общество встретило комедию начинающего автора, заставляют задуматься над причинами такой необычной реакции. Видимо, появление комедии ответило какой-то насущной потребности литературного развития. «Наконец-то!» - вот, пожалуй, слово, которое явно или подспудно звучало во всех отзывах. Демократическая критика вскоре решительно причислит Островского к писателям гоголевского направления. Но столь же восторженно приняли комедию и литераторы пушкинского круга. Известны хвалебные отзывы Е.П. Ростопчиной, В.Ф. Одоевского. Опубликовавший комедию М.П. Погодин записывает в дневнике: «В городе - fureur от Банкрута». Авдотья Панаева вспоминает: «О появлении комедии Островского было много разговоров в кружке. Некрасов чрезвычайно заинтересовался автором и хлопотал познакомиться с Островским и пригласить в сотрудники “Современника”». По словам Садовского, генерал Ермолов воскликнул: «Она не написана, она сама родилась!» Поэтесса Ростопчина восторгалась: «Что за прелесть “Банкрот”! Это наш русский Тартюф, и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература!»

А.Ф. Писемский сообщает Островскому: «Впечатление, произведённое вашим банкротом на меня, столь сильно, что я тот час же решил писать к вам и высказать нелицеприятно всё то, что чувствовал и думал при чтении вашей комедии... кладя на сердце руку, говорю я: “ваш “Банкрут” - купеческое “Горе от ума” или, точнее, купеческие “Мёртвые души”».

В. Одоевский в письме спрашивает: «Читал ли ты комедию или, лучше, трагедию Островского “Свои люди - сочтёмся!” и которой настоящее название “Банкрут”? Пора бы вывести на свежую воду самый развращённый духом класс людей. Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просечённый всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный. Я считаю на Руси три трагедии: “Недоросль”, “Горе от ума”, “Ревизор”. На “Банкруте” я поставил нумер четвертый».

А.В. Дружинин свидетельствовал: «Успех “Своих людей” был огромный, небывалый. Самые робкие и холодные из ценителей открыто сознавались, что молодой московский писатель с первого шага обогнал всех в то время трудившихся русских литераторов, за исключением Гоголя. Но и само исключение это ещё ничего не доказывало. Между “Ревизором” Гоголя и комедией новой не было той непроходимой бездны, которая, например, отделяла “Мёртвые души” от лучшего из литературных произведений, написанных на Руси после поэмы Гоголя. Ни один из русских писателей, самых знаменитейших, не начинал своего поприща так, как Островский его начал».

Думается, что это единодушие, с которым русская интеллигентная публика приняла очень острую, одну из самых «обличительных» комедий Островского, объясняется именно её театральными достоинствами. Для русской читающей публики Островский начинался «Банкротом». Он удивлял отсутствием периода ученичества. На самом деле всё было, конечно, гораздо сложнее. Первые из дошедших до нас произведений Островского - юмористические очерки в духе натуральной школы «Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или От великого до смешного один шаг», «Записки замоскворецкого жителя» и, наконец, первая пьеса «Семейная картина», которая, в сущности, была почти тем же физиологическим очерком с изъятыми из него описаниями.

В 1847 г. первая пьеса была с успехом прочитана на вечере у Шевырёва, а затем опубликована. День её публичного чтения Островский считал началом своей литературной карьеры и вспоминал его с волнением: «Самый памятный для меня день моей жизни 14 февраля 1847 года. С этого дня я стал считать себя русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в своё призвание».

И ранняя проза, и первая комедия, скромный успех которой в кругу профессорской Москвы был так дорог Островскому, - всё это оказалось своеобразными этюдами к комедии «Свои люди - сочтёмся!». Именно с неё начинается то, что мы теперь называем «театр Островского». Конечно, «Свои люди - сочтёмся!» широко использует достижения поэтики и самые принципы изображения жизни, выработанные натуральной школой, развивая их дальше. Комедия Островского дает тщательнейший анализ одной из сторон общественного быта, она подробно рисует картину экономических, социальных, семейных отношений, а также показывает мораль изображаемой среды. Объект такого скрупулезного анализа - ещё мало освоенная нашим искусством социальная среда: купеческая. Материальные отношения лежат в основе изображённого конфликта. Они же определяют все особенности быта, морали, поведения описанных Островским героев. Однако изображение жизни в этой комедии сложнее, и, как всегда это будет у Островского, в самой интриге пьесы все житейские материальные проблемы выведены в область нравственных.

В центре «материальной», денежной интриги - Большов и Подхалюзин, а также их орудие - спившийся стряпчий Рисположенский.

О Самсоне Силыче Большове в перечне действующих лиц сказано кратко: «купец»; все другие персонажи, связанные с домом Большова, характеризуются уже по отношению к нему (жена, дочь, приказчик, мальчик). Таким образом, уже афиша определяет принцип построения системы действующих лиц: Большов охарактеризован прежде всего социально-профессионально, затем косвенно определено его место в семейном мире. Не менее значимо и его полное имя: Большов - глава и хозяин («сам», «большой» - так в народной речи обозначали главу и хозяина в доме), библейское же имя Самсон, не будучи в данном тексте значимым по-классицистски, буквально (что и вообще не часто у Островского), усиленное отчеством, все же дополнительно подчёркивает некую крупность: Самсон Силыч - силач Самсон - и как бы предрекает поражение от коварства близких. Положение Большова в системе персонажей, заявленное изначально, не остаётся, однако, неизменным. Он представляет мир патриархального Замоскворечья в его наиболее простой, грубой форме, не идеалы патриархального купечества, а его повседневную обыденную практику.

Большов наивен, но грубо прямодушен в понимании заповедей своего круга: моя дочь - значит, «хочу с кашей ем, хочу - масло пахтаю»; нет «документа» - значит, можно не выполнять обещанного. Бесчестны те мошенники, кто нанёс вред ему, Большову, но та же проделка по отношению к другим - деловая ловкость и т.п.

Л.М. Лотман справедливо отмечает, что в «Своих людях...» в драматической форме использован широко распространённый в натуральной школе очерк-биография. «Герой таких очерков - типичный представитель какого-нибудь сословия. Через его судьбу и жизнь, стремления и потребности, этические и эстетические представления характеризовалась среда, к которой он принадлежит, материальная основа её существования, её быта, её воззрения». Мы видим в пьесе, как сколачиваются купеческие капиталы, причём этот процесс нам показан как бы в разных стадиях. Тишка подбирает забытые целковые, копит чаевые от выполнения разных полусекретных поручений, выигрывает в стуколку свои гроши. А что это уже начало купеческого капитальца - мы знаем из реплик о прошлом Большова, торговавшего с лотка, такого же Тишки в детстве.

Следующая стадия - Подхалюзин, поворовывающий у хозяина, а потом в качестве задатка за помощь в рискованной афере получающий руку хозяйской дочки. Это, так сказать, нормальный, «честный» путь обогащения. Но вот уже и афера -

задуманное злостное банкротство Большова и жульничество Подхалюзина по отношению к своему хозяину и тестю. Большов, решившийся на мошенничество, провоцирует предательское жульничество Подхалюзина и сам становится его жертвой. Но и в поступке Большова нет ничего необычного, в чём Островский убеждает нас, заставляя Большова читать в газете объявления о банкротствах и соответствующим образом комментировать их. Это три стадии, три ступени купеческой биографии.

Большов до начала действия прошёл уже обычный путь обогащения, отнюдь не соответствующий моральным заповедям, но и не выходящий за рамки обыденной бытовой нечистоплотности. Задуманное им мошенничество - злостное банкротство - уже примета современной «коммерции», о чём свидетельствует сцена чтения газеты. Переписывание имущества на приказчика, к тому же новоиспечённого зятя, меняет положение Большова в системе персонажей в корне: отныне он из хозяина положения становится лицом, зависимым от детей. Меняется и характер действия, и именно этому новому положению соответствует изменившееся и ставшее окончательным название пьесы. Первоначальное название «Банкрот» относилось только к Большову и как бы предполагало стабильность ситуации, и моноцентризм пьесы, определяющую роль Большова в интриге. Новое (хоть и данное из цензурных соображений) удачно обозначило главные повороты интриги: в жульническую проделку втянуты все - Подхалюзин, сваха, Рисположенский и даже Тишка. Сложившаяся ситуация меняет в процессе развития действия не только физическое положение Большова в фабуле, но и отношение зрителя к старику, ставшему жертвой вероломства дочери и зятя, вызывая к нему если не сочувствие, то жалость. Современный критик Н.П. Некрасов назвал Большова «купеческим Лиром», что безуспешно пытался оспорить Добролюбов: сравнение закрепилось в критике и культурной памяти.

В отличие от патриархального Большова, Подхалюзин представляет уже новые времена и чувствует себя в них как рыба в воде. Имя этого героя - образец сложной игры Островского смысловой и звуковой ассоциативностью. Бытовые ассоциации здесь важней библейских: «петь Лазаря» - прибедняться, прикидываться несчастным. Этому, безусловно, соответствует манера Подхалюзина держаться с хозяином (см. сцену его сватовства к Липочке, когда он осторожно наводит Большова на мысль самому предложить «верному» приказчику жениться на хозяйской дочери, а затем делает вид, что ему с «суконным рылом» нечего и мечтать о таком счастье). Ещё сложней «построена» фамилия. Курское диалектное слово халюзной значит «опрятный» (Даль). Значение пригашено, приглушено приставкой «под-», хотя всё же некоторой видимостью «опрятности» своих поступков, в отличие от Липочки, Лазарь озабочен и ищет себе оправданий, задумывая предать хозяина: «Против хорошего человека у всякого есть совесть; а коли он сам других обманывает, так какая ж тут совесть!» Да и в последнем действии именно он желает соблюсти некоторое приличие и перед людьми, собираясь всё же ехать поторговаться - пусть и заведомо впустую, накинув пятачок вместо пятиалтынного, - с кредиторами, и перед собой, приговаривая «неловко-с», «жалко тятеньку», тогда как Липочку, по всей видимости, вообще ничуть не заботит мысль о страданиях отца в долговой яме. Но наиболее прямо фамилия Подхалюзин, конечно, ассоциируется по звучанию со словом «подхалим».

Фоника же полного именования - Лазарь Елизарыч Подхалюзин - вызывает ассоциации с выражениями «змея подколодная», «гад ползучий», «пригреть змею на своей груди», что и подтверждается затем прямо развитием действия.

В системе персонажей и самом развитии действия пьесы место Подхалюзина не остаётся неизменным: если начальный толчок интриге даёт Большов, то затем инициатива переходит к Лазарю, который разрабатывает план и параллельный большовскому, и одновременно направленный против него в свою пользу. «Порча нравов», обозначить которую в пьесе призвано поведение «детей», выражается и в том, что если Большов, задумывая фальшивое банкротство, во всем полагается на незыблемость своего патриархального дома и верность чад и домочадцев, то Подхалюзин всех подкупает: сваху, стряпчего и даже мальчика Тишку.

Однако в целом для Островского в этой пьесе очень важно, что порча не привнесена извне, её провоцирует нарушение нравственных законов самим главой патриархального дома, «отцом», а уже грехи детей - печальное следствие, результат действий старших.

Существенную роль в денежной интриге играет и Сысой Псоич Рисположенский, стряпчий, оформляющий фальшивое банкротство Большова и одновременно помогающий Подхалюзину обманывать хозяина, тип бесчестного поверенного и сутяги, услугами которого пользуются у Островского купцы как для оформления всякого рода незаконных сделок, так и для выполнения своих прихотей. Характерная семинарская фамилия героя говорит о происхождении из духовного звания, однако она искажена: пишется не по смыслу, а по произношению; прямая связь утрачена. Вместе с тем фамилия намекает на известную идиому - упиться «до положения риз», - которую персонаж вполне оправдывает: его неодолимая тяга к бутылке многократно обыграна в пьесе, а постоянно повторяемая фраза: «Я, Самсон Силыч, водочки выпью!» - лейтмотив его речей. Причудливое отчество, которое в купеческих домах охотно переиначивают на «Псович», подчеркивает мотив прислужничества и ничтожности.

Зависимость от расположения грубых и любящих показать свою власть клиентов-купцов выработала характерный тип поведения - одновременно приниженно-почтительного и несколько шутовского. Постоянные напоминания о нуждах бедствующего семейства и голодных детях приобрели характер почти ритуальных фраз, которые никто и не принимает за истину, но именно ритуальность которых словно бы оформляет постоянную готовность продаться тому, кто больше заплатит.

Это жалкое существо, исполнитель большовской аферы, в интриге пьесы оказывается как бы комическим двойником Большова: в итоге оба становятся «обманутыми обманщиками» и оба - жертвы Подхалюзина.

Материальные отношения, денежная интрига и все определяемые ею повороты судьбы и все поступки персонажей - основное в комедии.

Каждый из героев показан «за делом». Но есть и другая сфера, и она тоже нужна Островскому для того, чтобы представить полный и достоверный отчёт об открытой им стране Замоскворечье: это вся та «надстройка», которая существует над этой материальной почвой и выводит события в сферу нравственных проблем. О любви и семейных отношениях нам многое поведала та же денежная интрига. А какова культура купечества, его «цивилизация»? И сюда проникают веяния времени, и здесь заговорили об образованности, воспитании, красоте.

Если Большов и Подхалюзин - главные фигуры, характеризующие «деловой» мир Замоскворечья, то Липочка и Подхалюзин - важнейшие персонажи для «любовной» и «культурной» проблематики пьесы. Не случайно открывает действие большой монолог Липочки о прелести танцев, о достоинствах благородных военных кавалеров, сопровождаемый ремаркой «дурно вальсирует». Сразу за этим следует сцена с матерью, во время которой любящая мать ворчит и ахает, а дочь злобно бранится, попрекая мать «необразованностью» и требуя немедленно выдать её за военного. Появляющаяся сваха стремится не обмануть ожиданий заказчиц, так формулируя представление замоскворецкой барышни об идеальном женихе: «И крестьяне есть, и орген на шее, а умён как, просто тебе истукан золотой!»

Все разговоры в первом действии - обычные «романтические» мечты купеческой барышни на выданье, но Липочка по-своему искренне начинает любить отвергнутого ею только что с бранью и позором «противного» жениха Подхалюзина, когда же выясняется, что у него есть реальная возможность дать ей то, что она считает счастьем: «А если за меня-то <...> выйдете-с, так первое слово: вы и дома-то будете в шелковых платьях ходить-с <...> в рассуждении шляпок или салопов не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведём орловских <...> мы также фрак наденем да бороду сбреем...»

Жизнь замоскворецкого купеческого дома по-своему отражает общерусские процессы и перемены: здесь тоже налицо антагонизм старших и младших, но конфликт «отцов и детей» развёрнут не в сфере борьбы за равноправие или свободу личного чувства, он выражается в стремлении «зажить по своей воле». И эта реализовавшаяся мечта Липочки, показанная в четвёртом действии, есть жизнь уже вполне «своевольная», не скованная никакими моральными запретами или хотя бы внешними правилами; крайняя чёрствость Липочки, её скупость, наглая уверенность в своём праве всем пренебречь ради своего удобства и спокойствия - словом, неописуемая грубость чувств такова, что даже в Подхалюзине проглядывает по сравнению с ней нечто человеческое, хотя бы внешне более приличное.

И при всей яркости, художественной убедительности образа Липочки нельзя не заметить, что подобная безоговорочная беспощадность к своим персонажам Островскому, вообще говоря, не свойственна. И с Липочкой в этом отношении сравнить можно, пожалуй, только Гурмыжскую из «Леса».

По сравнению с Липочкой, место которой в нравственной проблематике пьесы, безусловно, центральное, Подхалюзин несколько отодвинут на второй план. Но вместе с тем он очень интересен и важен своей ролью в любовной интриге. Гоголь, характеризуя современное ему состояние общества, заметил, что теперь сильней любовной интриги завязывает пьесу стремление достать выгодное место, и тем самым как бы противопоставил материальный меркантильный интерес и сферу человеческих чувств.

В пьесе Островского это противопоставление снято: любовь тут есть, но она неразделима с материальными интересами. Подхалюзин вовсе не прикидывается, что любит Липочку. Он её, и правда, любит - во всяком случае как средство достичь богатства и одновременно как символ своего жизненного успеха, идеальную вывеску своего надёжного (как он надеется) купеческого дела. В четвёртом действии зритель видит счастливую супружескую пару, где деловая хватка мужа сочетается с его искренним восхищением «культурой» жены (олицетворение которой - вызывающий восторг Подхалюзина «французский язык» Липочки). Дружный союз, возникающий на развалинах патриархального большовского дома, закреплён финальной репликой: «А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого ребёнка пришлёте - в луковице не обочтём».

При всей бесспорной близости к натуральной школе первая большая пьеса Островского обладала несомненной художественной новизной. Здесь была достигнута очень высокая степень обобщения. Драматург создал типы, отразившие облик целого явления русской жизни, вошедшие в культурную память нации как «типы Островского».

В комедии «Свои люди - сочтёмся!» есть вполне чётко выраженный конфликт, интрига. Но в пьесе есть персонажи, имеющие к ней косвенное отношение и даже не имеющие его вовсе. Однако невозможно назвать их эпизодическими - так сочно, подробно они выписаны, так живо участвуют они в происходящем. Это прежде всего, конечно, сваха и Тишка.

В сущности, весь первый акт пьесы не связан с интригой, но он необходим, потому что именно здесь больше, чем где-нибудь, обрисован быт среды, - в разговорах о женихах, о тряпках, в блестящих, совершенно алогичных и вместе с тем творческих речах свахи, которая «как вылепит слово, так и живет оно», в воркотне няньки, в перебранках матери и дочери.

Все подобные куски пьесы не подвигают общую интригу. Но в них есть своё микродействие, по-своему они связаны между собой очень крепко и потому сценичны и интересны. Это действие можно назвать речевым движением. Язык, способ думать, который в этих речах выражается, сам по себе так важен Островскому, что он и зрителя заставляет с интересом следить за всеми поворотами и неожиданными ходами этой болтовни. И тут его, с иной точки зрения, косноязычные купчихи, не говоря уже о свахах, оказываются и живыми, и сообразительными, и неожиданными. Чего стоит только реплика Липочки: «Вам угодно спровадить меня на тот свет прежде времени, извести своими капризами? (плачет). Что ж, пожалуй, я уж и так, как муха какая, кашляю!» А замечательные причитания матери после того, как Липочка просватана, недаром всегда приводят как пример органического вплетения фольклорных элементов в художественную ткань литературного произведения.

В пьесе есть ряд чисто повествовательных мотивов, нужных для полной характеристики среды. И Островский их тоже умело увязывает между собой, не давая рассыпаться. Употребляя современные понятия, можно сказать, что он пользуется элементами монтажа. Например, первое действие заканчивается словами Подхалюзина: «Как, жимши у вас с малолетства и видемши все ваши благодеяния, можно сказать, мальчишкой взят-с, лавки подметать, следовательно, должен я чувствовать». Второе действие открывается ремаркой: «Т и ш к а (со щёткой на авансцене): Эх, житьё, житьё! Вот чем свет тут полы мети!», и дальше идут его монолог о жизни в мальчишках, сцена с зеркалом, разговор с Подхалюзиным.

Само понятие действия в мире Островского изменяется: оно оказывается шире непосредственного развития фабулы, включая в себя то, что нужно для характеристики не только героев, но и среды, и течения жизни в целом. Как известно, Гоголь полагал, что завязка разом должна охватывать всех персонажей пьесы, вводя их в действие. Именно поэтому он отметил неопытность Островского, указав на слишком пространную экспозицию «Банкрота». Между действием как интригой и действием как изображением «куска жизни» героев в пьесах Островского по большей части в самом деле существует некий зазор, потому они нередко и населены лицами, непосредственно к интриге отношения не имеющими.

Читая «Свои люди - сочтёмся!» сегодня, уже зная всё, что за ними последовало, мы не всегда, может быть, способны представить новаторство этой пьесы Островского, легче угадывая то, что связывало её с предшествующей литературой, с гоголевским направлением. Наиболее чуткие современники почувствовали новизну, потому что в пьесе уже вполне обрисовалась целостная литературно-театральная система великого драматурга, которую в дальнейшем он только расширял и дополнял. Одоевский в уже цитированном отзыве о «Банкроте» вспоминает три классические комедии. Он называет их трагедиями потому, что каждая из них раскрывала поистине трагическую для национальной истории сторону русской жизни: произвол и невежество владельцев крепостнической усадьбы, глубокое одиночество героя-правдолюбца, беззащитность населения перед племенем лихоимцев-чиновников, реально воплощавших государственную бюрократическую систему. И в этот ряд Одоевский смело ставит комедию пока ещё никому не известного автора. Как благодарный материал для создания комических зарисовок купцы мелькали в русской литературе и до Островского. Но Одоевский совершенно верно почувствовал масштаб обобщения в комедии молодого драматурга, тот же, что и в пьесах его великих предшественников, - всероссийский, исторический.

«Известно, что рождающийся реализм неизбежно должен был научиться находить, с одной стороны, идеал, прекрасное прежде всего в обычном, повседневном (главная мысль «пушкинского цикла» Белинского); с другой - отрицательное, «порочное» также улавливать в его рядовом житейском выражении» , - пишет исследовательница реализма 40-х годов. Этa сосредоточенность на обыденном, повседневном, воспринимаемая как признак современной, серьёзной, «жизненной» литературы в противовес условности и «литературности» романтического искусства, становится знаменем эпохи.

Казалось бы, Островский, вошедший в большую литературу как открыватель «страны Замоскворечье» с её во многом экзотическим уже для читателей и зрителей того времени бытом, не слишком укладывался в формулу «реалистическое - это обыденное». Это кажется тем более очевидным, что яркие бытовые картины в его ранних пьесах далеки от этнографической очерковости (что было бы как раз вполне в духе натуральной школы), они художественно активны, идейно-функциональны. Но парадокс тут чисто внешний: глубинный смысл открытий Островского совпадает с аналитическим пафосом реалистической литературы.

Мир «допетровского» русского человека, существовавший рядом с современностью XIX в., как раз до Островского оставался в литературе странностью и экзотикой, предметом изумлённого и насмешливого разглядывания. Для предшественников драматурга в разработке купеческой темы это был мир курьёзов и нелепостей, смешного косноязычия, диковинных одежд и странных обычаев, необъяснимых страхов и удивляющих проявлений веселья. «Рационалистический» взгляд на замоскворецкие порядки был Островскому знаком и понятен. Прекрасно изображён он в монологе Досужева («Тяжёлые дни»): «Вот видишь ты, я теперь изучаю нравы одного очень дикого племени и по мере возможности стараюсь быть ему полезным... А живу в той стороне, где дни разделяются на легкие и тяжёлые; где люди твёрдо уверены, что земля стоит на трёх рыбах и что, по последним известиям, кажется, одна начинает шевелиться: значит, плохо дело; где заболевают от дурного глаза, а лечатся симпатиями; где есть свои астрономы, которые наблюдают за кометами и рассматривают двух человек на луне; где своя политика и тоже получаются депеши, но только все больше из Белой Арапии и стран, к ней прилежащих. Одним словом, я живу в пучине».

Островский, безусловно, готов присоединиться к этому описанию Замоскворечья, да примерно так он и сам рассказывал о нём в ранних очерках. Но дело в том, что только Островский показал эту «страну» именно как мир, как дошедший до современности остров прапрадедовской жизни, которая, однако, вовсе не заповедник прошлого, нет, она существует и странно искажается под влиянием «железного века». Отсюда - причудливые формы «тёмного царства», а суть его бед общероссийская и вполне современная.

Соль художественного открытия Островского в том, что сквозь внешне необычайное, диковинное писатель сумел увидеть как раз обыденное, показав в то же время это обыденное через обобщавшие изображаемое полуфольклорные формы. Именно в повседневной жизни среднего класса он увидел и показал порок в его «рядовом житейском выражении» («Свои люди - сочтёмся!»). Встала перед Островским и другая задача - показать прекрасное тоже «в рядовом житейском выражении». И в ближайшие годы драматург открыл это прекрасное в бытовых проявлениях идеалов народной нравственности: доброты, верности, бескорыстия, порывов великодушия - в пьесах москвитянинского периода и особенно лучшей из них - комедии «Бедность не порок». А потом он увидел прекрасное и опоэтизировал его в героическом народном характере Катерины.

Одна из первых комедий А.Н.Островского «Банкрут», или «Свои люди - сочтемся!», была написана в 1849 году. Она сразу же была замечена читающей публикой и прине­сла заслуженную славу автору.

Сюжет ее взят из самой гущи жизни, из хорошо знакомых драматургу юридической практики и купеческо­го быта. Обман здесь начинается с малого - с умения приказчика материю потуже затянуть или «шмыгнуть» через руку аршин ситца перед носом зазевавшегося поку­пателя; продолжается крупной и рискованной аферой купца Самсона Силыча Большова, а завершается тем, что более молодой и ловкий подлец приказчик Лазарь Елиза­рович Подхалюзин обводит вокруг пальца своего хозяи­на - старого плута и пройдоху. Вся эта жизнь основана на механизмах обмана, и если не обманешь ты, обманут тебя - вот что сумел показать Островский.

Купец Большое объявляет о том, что он стал банкро­том. В действительности это один из ходов в коммерческой игре, с помощью которого он намерен «закрыть» расчеты с кредиторами, уклониться от уплаты долгов. Все свое состояние Большое переводит на имя «верного челове­ка» - приказчика Подхалюзина. Этот оборотистый слуга под стать своему хозяину: руководствуясь не одними ро­мантическими чувствами, женится на дочери Самсона Си­лыча Липочке, а затем присваивает имущество тестя. Большов отправляется в долговую тюрьму. Его можно было спасти. Для этого достаточно вернуть кредиторам хотя бы небольшую часть долгов. Но Подхалюзин и Липочка еще во время помолвки решили, что старики «почудили на своем веку, теперь нам пора». И долги Самсона Силыча остаются неоплаченными...

Разгадка этого сюжета - в привычной психологии самодурства. Большое вообще-то признает моральные за­коны и правила, но только не для себя; его мораль дейст­вует лишь в одну сторону. Для всех - мораль, а для него - выгода. Большое принадлежит к старой породе московско­го купечества: он груб, прямолинеен и простоват. Все в доме - от жены Аграфены Кондратьевны и до мальчика Тишки - дрожат при его появлении, и ощущение этой беспредельной власти над домашними согревает душу Сам­сона Силыча. Он не имеет повода усомниться в том, что безгласная родня и челядь слепо покорны ему. Большов думает, что весь мир делится на чужих, которых грешно не обманывать, и своих, которым самой природой определено подчиняться его воле и пребывать в домашнем рабстве. Он не может допустить и мысли, чтобы свои люди что-либо замышляли против него или оказались непослушными. Большов готов обмануть всех кругом, но проявляет неожи­данную доверчивость к Подхалюзину - и на этом проиг­рывает все. Но еще более подводит Самсона Силыча то, что, казалось бы, является источником его силы, - его самодурная спесь, тупая уверенность в авторитете силы и страха для «своих», к числу которых он вправе отнести воспитанного с малолетства в доме Подхалюзина. Но Под­халюзин обманывает своего благодетеля нагло, цинично, проявляя беззастенчивость дельца, нарождающегося ново­го предпринимателя, перед которым сам Большов может показаться наивным простаком.

Островский как бы разворачивает тему самодурства во времени, следя за диковинными изменениями. Самодурст­во показано не только как плод дикости, невежества, но и как вымещаемое подневольным человеком прежнее его ничтожество. То, что когда-то Самсон Силыч на Балчуге голицами торговал, то, что добрые люди его Самсонкою звали и подзатыльниками кормили, он никогда не забудет и не простит. Теперь он измывается над домашними как бы в счет своих прежних унижений. А едва только власть в доме переходит к Подхалюзину, как этот тишайший приказчик, твердивший только «не могу знать-с» и «как вам угодно», становится холоден, самовластен и нагл.

Сатиру Островского неизменно привлекала среда полуобразованности, отечественные «мещане во дворянст­ве». За вершками внешней просвещенности, заемными словечками и манерами, часто еще карикатурно искажен­ными (все эти «антриган», «антересен», «проминаж», «уму непостижимо»), таилась та же грубость понятий, душевная неразвитость. Автор открыл комический эффект мещан­ской полукультуры: снов и примет, эстетики «жестокого романса», особых обрядов знакомства и ухаживания - со своими обиняками, подходцами, любимыми разговорами о том, «что вам лучше нравится - зима или лето» или «что лучше - мужчина или женщина».

И каждый раз читатель убеждается в том, насколько бедна действительность такой жизни.

С какой стороны ни станем мы глядеть на деятельность г. Островского, мы должны будем признать ее самою блистательною, самою завидною деятельностью в современной нам русской литературе. Г. Островский, один из всех ныне живущих литераторов, подарил России два произведения, которые, если их поставить рядом с сокровищами, оставшимися от предшествовавшего нам литературного поколения, не померкнут и не уступят первенства ни знаменитой комедии Грибоедова, ни драматическим трудам самого Гоголя. Имя Островского знакомо и дорого тысячам простых людей, не читавших русских поэтов и никогда не раскрывавших ни одного русского журнала. <...>

Первое произведение г. Островского, комедия "Свои люди - сочтемся" , появилась в 1849 году, в журнале "Москвитянин" 1 . Успех ее был огромный, небывалый. Самые робкие и холодные из ценителей открыто сознавались, что молодой московский писатель, до той поры ничего не печатавший, с первого шага обогнал всех в то время трудившихся русских литераторов, за исключением Гоголя. Но и самое исключение это еще ничего не доказывало. Между "Ревизором" Гоголя и новой комедиею не было той непроходимой бездны, которая, например, отделяла "Мертвые души" от лучшего из литературных произведений, написанных на Руси после поэмы Гоголя. Ни один из русских писателей, самых знаменитейших, не начинал своего поприща так, как Островский его начал. <...> С какой стороны ни станем смотреть мы на комедию "Свои люди - сочтемся", она оказывается капитальным, образцовым произведением, лучшим вкладом нашего литературного поколения в сокровищницу отечественного искусства.

Комедия "Свои люди - сочтемся" удовлетворяет самым строжайшим требованиям во всех трех отношениях, но главная и несравненная ее красота заключается в ее постройке. С этой точки зрения ей уступают и "Ревизор", которого интрига не нова и отчасти грешит противу правдоподобия, и "Горе от ума", где она раздроблена и не довольно энергична. Интрига комедии г. Островского - совершенство по замыслу и по блеску исполнения. Она истинна, проста, всеми сторонами соприкасается действительной жизни, без усилия принимает в себя несколько комических и характерных эпизодов, обнимает собою значительнейшие моменты в быте русского торгового класса, ни на один миг не замедляется в своем течении, вполне захватывает собой внимание читателя и, наконец, на последних страницах произведения, как громовым ударом, разражается катастрофой, в которой не знаешь, чему более удивляться - потрясающему ли драматизму положений, или простоте средств, каким этот драматизм достигнут. Оттого вся драма, взятая в целости, производит впечатление, какое только могут производить первоклассные творения. Читатель, окончив чтение, почти говорит себе: "Это так просто, что, кажется, я сам мог бы написать такую комедию!" Всякий год на Руси да и за границей происходят сотни историй в роде истории Большова с Подхалюзиным, всякий купец, банкир и негоциант знает и может рассказать тысячу подобных случаев. Отчего же ни в России, ни за границею до сей поры не было драмы, основанной на одном из таких случаев? <...>

Неразрывно с совершенством постройки идет совершенство в создании действующих лиц, и связь эта совершенно понятна: ошибись автор хотя в одном из персонажей, увлекись он преувеличением комизма или ослабей он при создании подробностей, частная ошибка отразилась бы на целом и, как темное пятно, легла бы на всю интригу. Лица комедии живы, объективно художественны, верны действительности в сфере, в которой они действуют. В отношении типическом, отчасти от некоторой исключительности самой сферы, но еще более от склада авторского таланта, они стоят ниже лиц грибоедовских и гоголевских. Как ни новы и ни правдивы Подхалюзин, Большов и Ризположенский, их нельзя равнять с Хлестаковым, Скалозубом, Молчалиным, Подколесиным. Диапазон наших умерших драматургов чище, их лица более общие и, следовательно, более типичны. <...>

Переходя... к языку комедии, мы, при всей нашей неохоте к восторженным отзывам, не можем начать дело спокойною речью. Язык, которым говорят действующие лица комедии г. Островского, не уступает языку Гоголя и Грибоедова. С языком наших новых писателей (кроме двух или трех) мы и равнять его не смеем. <...> Мы очень знаем, что у писателя, подобного г. Островскому, мужик не заговорит речью купца, купец - речью чиновника, а чиновник - речью дьячка, недавно покинувшего семинарию. <...> Не за такие будничные заслуги мы отдаем дань похвалы нашему автору, а под словом язык Островского не понимаем мы простую гладкость или верность диалогов. Язык, на каком говорят действующие лица комедии "Свои люди - сочтемся" (и всех других произведений г. Островского), есть сила и несомненная принадлежность первоклассного писателя, вековой штемпель, который он кладет на свои произведения, квинтэссенция его могущественного таланта. О таком языке стоит говорить и думать не одним защитникам чистоты русского слога . Это колорит живописца. <...> Этот язык не тем удивителен, что исполнен метких выходок и выражений, успевших сделаться поговорками, он удивителен тем, что в нем каждое слово стоит на своем месте и ни под каким видом, ни в каком случае не может быть заменено другим словом . <...> Язык господина Островского не только меток, верен, энергичен, поражает комическими особенностями - всех этих достоинств недостаточно, чтоб поставить его наряду с языком Гоголя и Грибоедова. Автору комедии "Свои люди - сочтемся" с первого разу далась высшая наука. Его действующие лица говорят так, что каждою своей фразою высказывают себя самих, весь свой характер, все свое воспитание, все свое прошлое и настоящее. Язык, доведенный до такой художественной степени, есть сильнейшее орудие в руках писателя, он дается только писателям образцовым, первоклассным. <...>

Благодаря художественному языку художественного произведения оно никогда не стареется и не пресыщает читателя: чем здесь внимательнее изучение, тем обширнее горизонты, при нем открывающиеся. Когда вещь сильно задумана и сильно высказана - в ее языке является своего рода магия, не подлежащая холодному анализу. Лучшим доказательством того, что "Свои люди - сочтемся" богаты такою магиею, служит то, что не один из внимательных людей, читавших комедии Островского, наверное, читал ее не один раз, а два, три раза, десять раз и так далее. Что до нас, то мы счет потеряли тому, сколько раз она нами читана. Вернее этого мерила трудно сыскать что-либо. Роман, поэма, драма и стихотворения, которые не выдерживают второго или третьего чтения, могут быть произведениями очень почтенными, важными в ряду других таких же произведений, но драгоценным камнем в венке родной славы их никто не признает. <...>

/Александр Васильевич Дружинин (1824-1864).
Сочинения А. Островского. Два тома (СПб., 1859)/

Начинается пьеса со скандала между матерью и дочкой. Девушка Липа требует, чтоб ей нашли жениха, ведь ей скучно. Зовут сваху, вот только задание у неё очень сложное: дочке подай жениха благородного, отцу – богатого, маме – обходительного. Стараясь всем угодить, она находит почти идеал, но вот только другой жених «своего» не уступит.

У семьи приказчиком Лазарь Подхалюзин. Он и сам обманывает покупателей, и работников учит. Ему нравится Липа, а ещё больше – красивая жизнь. И приказчик подкупает сваху, чтоб она отменила знакомство с кандидатом в мужья.

Лазарь сам становится женихом, хотя сначала Липа против – слишком уж он прост. Но, пользуясь доверием к нему её отца, играя на его жадности, Подхалюзин убеждает переписать на себя всё их имущество – скрыть богатство. Теперь уж Олимпиада соглашается, боясь нищеты, на «богатого» жениха.

На свадьбе родители просят не обижать их, ведь всё богатство теперь на зяте. Тот бросает фразу, давшую название пьесе. Однако через некоторое время Липа и Лазарь, наслаждаясь роскошью, отказывают родителям в копейке, отец даже в долговую яму должен попасть. Олимпиада смеётся над ними, не боится проклятий, считая, что ей недостаточно досталось от них богатства в юности. Лазарь всё же пробует кредиторов обмануть, надев худший сюртук.

Все герои оказываются жадными обманщиками, но только старшее поколение уже получило «награду» от подобных им детей, а детям, видимо, это только предстоит.

Пересказ

Пьеса А.Н. Островского «Свои люди – сочтемся» (другое название «Банкрот»), одна из первых пьес драматурга, была написана в 1849 г. Пьеса не прошла цензуру и впервые была поставлена в исходном варианте текста только в 1881 г. По мнению цензора, все действующие лица пьесы – отъявленные мерзавцы, а само произведение порочит купечество.

Один из главных героев пьесы – московский купец Самсон Силыч Большов. Его дочка Олимпиада (Липа) думает только о женихах, но согласна выйти замуж «за благородного» - офицера или дворянина.

Приходит сваха Устинья Наумовна и говорит, что у нее на примете есть жених, какой нужен Липочке. Ее мать, Аграфена Кондратьевна, советует выйти замуж за купца. Но Липа об этом не хочет даже слышать.

Приходит Сысой Псоич Рисположенский, бывший стряпчий, которого выгнали из суда за то, что, будучи пьяным, оставил в питейном заведении судебное дело. Затем появляется Большов.

Большов с Рисположенским остаются наедине. Самсон Силыч советуется со стряпчим, как ему обмануть кредиторов. Стряпчий советует переписать все имущество на доверенного человека, который не является родственником (такая продажа недействительна по закону). Рисположенский советует как надежного человека выбрать приказчика Лазаря Елизаровича Подхалюзина и обещает подготовить закладную или купчую, а также реестр, с которым Большов пойдет по кредиторам. Поскольку имущества у него по документам не будет, кредиторы согласятся выкупить векселя за небольшую сумму. После этого Большов собирается выдать дочь замуж и свернуть торговлю.

Появляется Подхалюзин. Большов начинает советовать ему, как половчее обманывать покупателей. Он читает газету «Ведомости», которая печатает объявления о банкротствах. После ухода Рисположенского Самсон Силыч договаривается с Лазарем о сделке.

Подхалюзин решает жениться на Олимпиаде Самсоновне. Он уговаривает Рисположенского расстроить «всю эту механику», обещая заплатить в два раза больше. Также он уговаривает сваху за две тысячи рублей и соболью шубу отвадить жениха Липы.

Большов обещает выдать Олимпиаду замуж за Подхалюзина. Она сначала не соглашается. Но Лазарь обещает исполнить все ее желания, а также сообщает, что все имущество купца теперь принадлежит ему. После этого Олимпиада соглашается на брак с Подхалюзиным.

После свадьбы Лазарь и Олимпиада живут в собственном богато обставленном доме. У Олимпиады много модных нарядов.

Приходит Устинья Наумовна за обещанными деньгами и шубой. Но Лазарь дает ей только сто рублей. Сваха со скандалом уходит.

Самсон Силыч, как банкрот, сидит в тюрьме. Его ненадолго отпускают домой. Он просит Лазаря расплатиться с кредиторами по 25 копеек за вексель. Но Лазарь говорит, что это дорого и он согласен заплатить только по 10 копеек. Его поддерживает Олимпиада. Большов понимает, что Лазарь его обманул.

Затем за деньгами приходит Рисположенский, но тоже получает отказ. О своих обещаниях Лазарь говорит, что стряпчему все приснилось.

Произведение учит не строить жизнь на лжи: обманешь ты – обманут и тебя.

Картинка или рисунок Свои люди сочтемся

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Тургенев Бурмистр (Записки охотника)

  Прогрессивный помещик, о котором все в свете хорошо говорят, вызывает неприязнь автора. Показной кроткий и веселый характер Аркадия Павловича на деле скрывает за собой жестокость и равнодушие

• Краткое содержание Тургенев Три встречи
• Краткое содержание сказки Маркел-самодел Пермяка

  Повествование сказки начинается с описания семьи Маркела-Самодела – человека, которого мы бы прозвали «мастер на все руки». Этот человек умеет все: пахать, охотиться, сам мастерил печи-домницы

• Краткое содержание Скребицкий Лесной голосок

  Летним, теплым днем, рассказчик прогуливается в березовом перелеске и наблюдает за солнечным светом, который играет солнечными зайчиками в березовых листьях, зеленой траве и дороге. От солнечного света на душе тепло и радостно.

• Краткое содержание Деньги Золя

  Два главных персонажа романа Золя «Деньги преследуют одну и ту же цель – накопление и преумножение своего капитала. Аристид Саккар основал Всемирный Банк, а Гундерман является биржевым брокером.

С Островского начинается русский театр в его современном понимании: писатель создал театральную школу и целостную концепцию игры в театре. Ставил спектакли в Московском Малом театре.

Основные идеи реформы театра:

театр должен быть построен на условностях (есть 4-я стена, отделяющая зрителей от актёров);

неизменность отношения к языку: мастерство речевых характеристик, выражающих почти все о героях;

ставка на всю труппу, а не на одного актёра;

«люди ходят смотреть игру, а не самую пьесу - её можно и прочитать».

Идеи Островского были доведены до логического конца Станиславским.

Состав Полного собрания сочинений в 16 томах. Состав ПСС в 16-ти томах. М: ГИХЛ, 1949 - 1953 гг. С приложением переводов, не включенных в состав ПСС.
Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1949 - 1953, тираж 100 тыс. экз.

Том 1: Пьесы 1847-1854 гг.

От редакции.

1. Семейная картина, 1847.

2. Свои люди - сочтемся. Комедия, 1849.

3. Утро молодого человека. Сцены, 1950, ценз. разрешение 1852 г.

4. Неожиданный случай. Драматический этюд, 1850, публ. 1851.

5. Бедная невеста. Комедия, 1851.

6. Не в свои сани не садись. Комедия, 1852, публ. 1853.

7. Бедность не порок. Комедия, 1853, публ. 1854.

8. Не так живи, как хочется. Народная драма, 1854, публ. 1855.

Приложение:
Исковое прошение. Комедия (1-я редакция пьесы "Семейная картина").

Том 2: Пьесы 1856-1861 гг.

9. В чужом пиру похмелье. Комедия, 1855, публ. 1856.

10. Доходное место. Комедия, 1856, публ. 1857.

11. Праздничный сон - до обеда. Картины московской жизни, 1857, публ. 1857.

12. Не сошлись характерами! Картины московской жизни, 1857, публ. 1858.

13. Воспитанница. Сцены из деревенской жизни, 1858, публ. 1858.

14. Гроза. Драма, 1859, публ. 1860.

15. Старый друг лучше новых двух. Картины московской жизни, 1859, публ. 1860.

16. Свои собаки грызутся, чужая не приставай!. 1861, публ. 1861.

17. За чем пойдешь, то и найдешь (Женитьба Бальзаминова). Картины московской жизни, 1861, публ. 1861.

Том 3: Пьесы 1862-1864 гг.

18. Козьма Захарьич Минин, Сухорук. Драматическая хроника (1-я редакция), 1861, публ. 1862.

Козьма Захарьич Минин, Сухорук. Драматическая хроника (2-я редакция), публ. 1866.

19. Грех да беда на кого не живет. Драма, 1863.

20. Тяжелые дни. Сцены из московской жизни, 1863.

21. Шутники. Картины московской жизни, 1864.

Том 4: Пьесы 1865-1867 гг.

22. Воевода (Сон на Волге). Комедия (1-я редакция), 1864, публ. 1865.

23. На бойком месте. Комедия, 1865.

24. Пучина. Сцены из московской жизни, 1866.

25. Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский. Драматическая хроника, 1866, публ. 1867.

Том 5: Пьесы 1867-1870 гг.

26. Тушино. Драматическая хроника, 1866, публ. 1867.

27. На всякого мудреца довольно простоты. Комедия, 1868.

28. Горячее сердце. Комедия, 1869.

29. Бешенные деньги. Комедия, 1869, публ. 1870.

Том 6: Пьесы 1871-1874 гг.

30. Лес. Комедия, 1870, публ. 1871.

31. Не все коту масленица. Сцены из московской жизни, 1871.

32. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Комедия, 1871, публ. 1872.

33. Комик XVII столетия. Комедия в стихах, 1872, публ. 1873.

34. Поздняя любовь. Сцены из жизни захолустья, 1873, публ. 1874.

Том 7: Пьесы 1873-1876 гг.

35. Снегурочка.Весенняя сказка, 1873.

36. Трудовой хлеб. Сцены из жизни захолустья, 1874.

37. Волки и овцы. Комедия, 1875.

38. Богатые невесты. Комедия, 1875, публ. 1878.

Том 8: Пьесы 1877-1881 гг.

39. Правда - хорошо, а счастье лучше. Комедия, 1876, публ. 1877.

40. Последняя жертва. Комедия, 1877, публ. 1878.

41. Бесприданница. Драма, 1878, публ. 1879.

42. Сердце не камень. Комедия, 1879, публ. 1880.

43. Невольницы. Комедия, 1880, публ. 1884?

Том 9: Пьесы 1882-1885 гг.

44. Таланты и поклонники. Комедия, 1881, публ. 1882.

45. Красавец-мужчина. Комедия, 1882, публ. 1883.

46. Без вины виноватые. Комедия, 1883, публ. 1884.

47. Не от мира сего. Семейные сцены, 1884, публ. 1885.

48. Воевода (Сон на Волге). (2-я редакция).

Том 10. Пьесы, написанные совместно с другими авторами, 1868-1882 гг.

49. Василиса Мелентьева. Драма (при участии С. А. Гедеонова), 1867.

Совместно с Н. Я. Соловьевым:

50. Счастливый день. Сцены из жизни уездного захолустья, 1877.

51. Женитьба Белугина. Комедия, 1877, публ. 1878.

52. Дикарка. Комедия, 1879.

53. Светит, да не греет. Драма, 1880, публ. 1881.

Совместно с П. М. Невежиным:

54. Блажь. Комедия, 1879, публ. 1881.

55. Старое по-новому. Комедия, 1882.

Том 11: Избранные переводы с английского, итальянского, испанского языков, 1865-1879 гг.

1) Усмирение своенравной. Комедия Шекспира, 1865.

2) Кофейная. Комедия Гольдони, 1872.

3) Семья преступников. Драма П. Джакометти, 1872.

Интермедии Сервантеса:

4) Саламанская пещера, 1885.

5) Театр чудес.

6) Два болтуна, 1886.

7) Ревнивый старик.

8) Судья по бракоразводным процессам, 1883.

9) Бискаец-самозванец.

10) Избрание алькальдов в Дагансо.

11) Бдительный страж, 1884.

Том 12: Статьи о театре. Записки. Речи. 1859-1886.

Том 13: Художественные произведения. Критика. Дневники. Словарь. 1843-1886.
Художественные произведения. С. 7 - 136.

Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или от великого до смешного только один шаг. Рассказ.
Записки замоскворецкого жителя Очерк.
[Биография Яши]. Очерк.
Замоскворечье в праздник. Очерк.
Кузьма Самсоныч. Очерк.
Не сошлись характерами. Повесть.
"Снилась мне большая зала..." Стихотворение.
[Акростих]. Стихотворение.
Масленица. Стихотворение.
Иван-царевич. Волшебная сказка в 5 действиях и 16 картинах.
Критика. С. 137 - 174.
Дневники. С. 175 - 304.
Словарь [Материалы для словаря русского народного языка].
Том 14: Письма 1842 - 1872 гг.
Том 15: Письма 1873 - 1880 гг.
Том 16: Письма 1881 - 1886 гг.
Переводы, не включенные в состав Полного собрания
Вильям Шекспир. Антоний и Клеопатра. Отрывок из незаконченного перевода. , первая публикация 1891 г.
Старицкий М. П. За двумя зайцами. Комедия из мещанского быта в четырех действиях.
Старицкий М.П. Последняя ночь. Историческая драма в двух картинах.